Book Friends Club

Джулиан Барнс

Шум времени

«Вообразите, говорил профессор, что мы едим яичницу. Приготовила ее моя домработница Паша, и вот мы едим. Тут появляется человек, который эту яичницу не приготовляет и не ест, но говорит о ней, — вот это и есть ­музыковед».

Я не музыковед и не литературовед. Но возьму на себя смелость поговорить о книжной мелодии, написанной Джулианом Барнсом, — его новом романе «Шум времени». Мистер Барнс, лауреат Букеровской премии, на сей раз обращается не к истории с вымышленными персонажами, а пишет о жизни выдающегося русского композитора Дмитрия Шостаковича в эпоху, названную писателем шумом времени, то едва уловимом в шелесте нот и прикосновениях любви, то гремящим лихими литаврами сталинской тирании, от звука которого «уши вянут».

«Сарказм опасен для того, кто им пользуется, потому что воспринимается как язык саботажника и вредителя. А ирония где-то, в чем-то (надеялся он) дает возможность сохранить все ценное, даже в ту пору, когда шум времени гремит так, что вылетают оконные стекла. И что же для него ценно? Музыка, семья, любовь. Любовь, семья, музыка. Порядок приоритетов может меняться».

Трёхчастная симфония, или тоническое трезвучие, или пьеса-монолог в трёх актах, под названием «Страх. Стыд. Горечь разочарования».

Часть I «В лифте» — год 1936, разгром оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» со стороны Власти. Это время, когда жизненный строй композитора проигрывается под гнетом страха: каждый день он выходит к лифту с чемоданчиком в руке и ждёт, ждёт, когда для него, написавшего «сумбур вместо музыки», всё будет решено.

Часть II «В самолёте»- год 1948, Шостакович в составе русской делегации принимает участие в американском конгрессе, на котором уже не было страшно — было жгуче стыдно за предательство самого себя.

Часть III «В автомобиле» — реприза, год 1960, эпоха развенчания культа Сталина, но когтистая лапа Власти не отпускает Шостаковича, а продолжает набивать его рот гнилью, назначив его председателем Союза композиторов и тем самым вынудив вступить в Партию. Скажете, трусость? Да, но насколько проще быть героем и пустить пулю сначала в обидчика, а затем себе в висок, настолько и сложнее жить с осознанием собственной трусости, малодушием и непринятием самого себя. Фактически перед нами статика в динамике: смена декораций (лифт, самолёт, автомобиль — средства передвижения) и при этом напряженный внутренний монолог неподвижного героя, отстранённо смотрящего на себя со стороны.

Барнс пишет о тонкой материи, которая легко рвётся под нажимом, — о дуэте Музыки с Властью. Пишет так виртуозно, что хотелось через абзац его цитировать, перечитывать строки.

«Искусство принадлежит всем и никому в отдельности. Искусство принадлежит всем временам — и никакой конкретной эпохе. Искусство принадлежит тем, кто его создает, и тем, кто им наслаждается. Сегодня искусство не принадлежит партии и народу, равно как в прошлом оно не принадлежало аристократии вкупе с меценатами. Искусство — это шепот истории, различимый поверх шума времени. Искусство существует не для искусства: оно существует для людей. <...>Он сочиняет музыку для всех — и ни для кого. Он пишет для тех людей, которые, неза­висимо от своего социального происхождения, способны ее оценить. Для того, кто имеет уши и ­услышит».

Англичанин Джулиан Барнс проделал, несомненно, колоссальную работу, чтобы стилизовать повествование — выверенность слога, обилие идиом, пословиц, присущих русской речи.

Как говорил Чехов, если вам подают кофе, не старайтесь искать в нем пиво.

Но важнее всего, как он тонко улавливает и подмечает особенности русского национального характера, его сложность, проявляющуюся в смеси глубокого пессимизма и нарядного оптимизма. С какой сильной эмоцией устами Шостаковича автор высказывает своё отношение к революции и сталинскому террору. Герой и автор сливаются в единстве звука, и не сразу распознаешь, чей голос звучит в тот или иной момент.

«Но даже Тургенев, при всех своих недостатках, впитал в себя традиционный русский пессимизм. Более того, понимал, что быть русским — значит быть пессимистом. А еще считал, что русского как ни скобли — все равно окажется русский. Этого так и не смогли понять Карло-Марло и компания. Они хотели быть инженерами человеческих душ, но, что ни говори, русские люди — не токарные болванки. Их не обрабатывать, а отскабливать впору. Скоблить, скоблить, скоблить, чтобы счистить всю эту старославянщину и раскрасить по-новому, яр­ко, по-советски. Но не тут-то было: только начнешь кистью водить, а краска уже осыпается.
Быть русским человеком — значит быть пессимистом; быть советским человеком — значит быть оптимистом. Поэтому выражение «Советская Россия» внутренне противоречиво. Власть этого никогда не понимала. По ее мнению, доста­точно истребить определенное количество граждан, а остальных посадить на диету из пропаганды и террора, чтобы оптимизм возник сам собой. Где логика?»


«Не один год он произносил за новогодним столом свой обычный тост. Триста шестьдесят четыре дня в году страна волей-неволей ежедневно внимала безумным заверениям Власти: что все к лучшему в этом лучшем из миров; что рай на земле уже построен — ну или вот-вот будет построен, как только срубим очередной лес, и вокруг разлетятся миллионы щепок, и останется всего ничего — расстрелять еще пару тысяч вредителей.
Что настанут лучшие времена — нет, вроде бы уже настали. А на триста шестьдесят пятый день он, поднимая бокал, торжественно говорил: «Выпьем за то, чтобы только не лучше!»»

Был ли Шостакович таким, каким изобразил его Барнс? Был, а как же иначе. И это ещё одно из удивительных свойств книги — веришь каждому прочитанному слову, не оставляющему ни тени сомнения, что события, факты и портреты есть созданные пером автора живые полотна той эпохи, того шума времени, о котором мы, современники, можем ведать лишь в пересказе.

«Когда все шло наперекосяк, когда думалось, что «чепуха совершенная делается на свете», он утешался вот чем: хорошая музыка всегда остается хорошей музыкой, а великая музыка незыб­лема.
<...>Что можно противопоставить шуму времени? Только ту музыку, которая у нас внутри, музыку нашего бытия, которая у некоторых преобразуется в настоящую музыку. Которая, при условии, что она сильна, подлинна и чиста, десятилетия спустя преобразуется в шепот истории».


«Страх останется, равно как и незваная смерть, и нищета, и грязь — кто знает, может, им тоже нет конца. Но тоническое тре­звучие, рождаемое даже там, где сдвинулись три грязноватых, по-разному наполненных стакана, заглушит собою шум времени, обещая пережить всех и вся. Наверное, в конечном счете это и есть самое главное».

Книга снабжена полезными примечаниями переводчика Елены Петровой, в особенности они будут в помощь юному читателю, не знакомому столь детально с историей СССР, как родившийся и выросший в нем человек.


Похожие материалы
Памела Трэверс «Московская экскурсия»

http://bookfriends.club/2016/06/moskovskaya-e-kskursiya/