«С тревожным чувством берусь я за перо. Кого интересуют признания литературного неудачника? Что поучительного в его исповеди?»

Какой пассаж. Немного кокетства. Но Довлатов таковым себя считал. Литературный неудачник, писатель средней руки, ремесленник.

Лист бумаги – счастье и проклятие! Лист бумаги – наказание мое…

Книга автобиографичная, из двух частей, авторские мысли и наблюдения подчёркнуты вставками из «Соло на УНДЕРВУДЕ». Первая часть посвящена ленинградскому периоду творчества писателя и по касательной — эстонскому. Довлатов не рассказывает о вдохновении, особенностях своего стиля или авторской техники, он повествует, как стал ремесленником дела всей своей жизни — писателем, рисует портрет издательской вселенной в те времена.

«Гранин сказал:
– Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
Я набрался храбрости и сказал:
– Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен».

Довлатов с юмором и иронией рассказывает о своём литературном пути, на котором было много пеньков да кочек, но это лишь подчеркивает то, что путь был извилистый, но никак не бесцельный и неудачный.

Ведь полная бездарность – нерентабельна. Талант – настораживает. Гениальность – вызывает ужас. Наиболее ходкая валюта – умеренные литературные способности.

Довлатова как автора книг в Союзе не публиковали, однако его спасала журналистика.

«Я вел двойную жизнь. В «Костре» исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в Детгиз, «Аврору», «Советский писатель». Там исправно душили меня.
Я был одновременно хищником и жертвой».

Это же каким упорством, упрямством, эгоизмом и верой в себя надо обладать, чтобы на протяжении 20 лет продолжать биться головой в закрытые двери издательств: к 1976 году у Довлатова было шесть готовых к публикации сборников, и ни одного изданного — «арифметический парадокс».

«Уважаемые товарищи! В июле 1975 года я зарегистрировал у вас книгу «Пять углов» (роман в двух частях). Прошло шесть месяцев. Ни рецензии, ни устного отзыва я так и не получил. За это время я написал третью часть романа – «Судейский протокол». Приступаю к написанию четвертой. Как видите, темпы моей работы опережают издательские настолько, что выразить это можно лишь арифметическим парадоксом! С уважением, С. Довлатов»

Первую часть «Ремёсла» писатель завершает словами:

«Вот и закончена книга, плохая, хорошая… Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка! Да не бывать тебе корабельною мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил меня. Словом, а не делом!
Я даже хочу принести благодарность этим таинственным силам. Ведь мне оказана большая честь – пострадать за свою единственную любовь!»

С особой «любовью» в книге Довлатов проехался по критикам, к которым попадали на рецензии его рукописи.

«Знаю я наших умных и талантливых критиков. Одиннадцать месяцев в году занимаются проблемами чередования согласных у Рабиндраната Тагора. Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава. Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю объективность. Всю свою неудовлетворенную требовательность. И с этой вершины голодными ястребами кидаются на добычу.
Им скомандовали – можно!
Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру безопасной объективности».

Умный критик прекрасно знает, что можно. Еще лучше знает, чего нельзя…

Довлатовский юмор, граничащий с иронией и сарказмом, — родом из остроты зрения, наблюдательности и глубины фантазии, жизнь предлагала автору сценки и сюжеты для историй, его задача была ухватить, распознать и запечатлеть.

«Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина. Вызвали фельдшера, который спросил:
– Что у тебя болит?
– Живот и голова.
Фельдшер вынул таблетку, разломил ее на две части и строго произнес:
– Это – от головы. А это – от живота. Да смотри, не перепутай…»

В конце 79-го года писатель с семьёй эмигрировал в Америку. Начался новый этап его жизни, принёсший Довлатову то, о чем он так долго мечтал, чем жил и дышал, — возможность быть опубликованным и найти своего читателя не только в замкнутом круге таких же опальных невезучек, но и за его пределами.

«Ведь мы поменяли не общественный строй. Не географию и климат. Не экономику, культуру или язык. И тем более – не собственную природу. Люди меняют одни печали на другие, только и всего».

Вторая часть «Ремесла» — о жизни и творчестве в эмиграции. И перефразируя Довлатова к эмиграции невозможно подготовиться, как и к своему рождению или загробной жизни, можно только смириться. Лёжа первые полгода на диване со свойственной русским мечтательностью Довлатов, видимо, накапливал силу и зрел, ждал нужного момента. Упорства в ожидании, как мы уже поняли, ему было не занимать. Даже какаду по-английски говорил лучше, чем Довлатов, но его сей факт не останавливал. Америку и хаяли, и хвалили, но куда лучше в ней, чем на зоне. Да и что ещё поделывать на диване, как не чесать языками.

Мне нравится Америка. Просто ей было как-то не до меня.

Жизнь Довлатова с годами смещалась с Востока на Запад, и если Ленинград — это «столица русской провинции», Таллин — «штрафная пересылка», то Нью-Йорк, в котором обосновался Довлатов, — город-хамелеон, город-корабль, набитый битком людьми, разнотипный, вне вековой истории, что каждый может стать частью него.

Однако диссидентство не профессия, как и свобода. Без профессии и хорошей квалификации — нет работы. Довлатову пришлось несладко: он не умел ничего, кроме как писать.

«Позже мы убедимся, что Америка – не рай. И это будет нашим главным открытием. Мы убедимся, что свобода равно благосклонна к дурному и хорошему. Под ее лучами одинаково быстро расцветают гладиолусы и марихуана».

Так появился еженедельник «Зеркало», созданный благодаря инициативе нескольких русских усатых разбойников-эмигрантов, которым нечего было терять и в число которых входил Довлатов. И по признанию писателя это были лучшие дни в его жизни. Примерно в тот же период его рассказ был впервые опубликован: не в русскоязычных «Неве» или «Костре», а в американском журнале «Ньюйоркер», на английском языке, за 4000 долларов (для сравнения — его жена зарабатывала 150 в неделю). Но на волне забрезжившего успеха и за прозаическими буднями работы в редакции звучит приглушённым эхом голос издалека.

«Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы. Тебя окружает прошлое. То есть мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зеки».

---

«Березы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?
Родина – это мы сами. Наши первые игрушки. Перешитые курточки старших братьев. Бутерброды, завернутые в газету. Девочки в строгих коричневых юбках. Мелочь из отцовского кармана. Экзамены, шпаргалки… Нелепые, ужасающие стихи… Мысли о самоубийстве… Стакан «Агдама» в подворотне… Армейская махорка… Дочка, варежки, рейтузы, подвернувшийся задник крошечного ботинка… Косо перечеркнутые строки… Рукописи, милиция, ОВИР… Все, что с нами было, – родина. И все, что было, – останется навсегда…»

Америка — великая страна, но Довлатов её не идеализирует. В России он и его коллеги по писательскому цеху, чьи произведения были неугодны и не издавались, считали себя непризнанными гениями, и Америка, где-то там, за бугром, грезилась им страной свободы, равенства и благополучия, иначе говоря раем для литератора. Довлатов отдавал себе отчёт, что великая страна, в которой он теперь жил в статусе эмигранта, может как открыть ему непаханое поле возможностей, так и поглотить его, как ненасытный Молох — невинное дитя.

«Первый русский издатель на Западе вам скажет:
– Ты не обладаешь достаточной известностью. Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не сулит мне барышей. Хочешь, я издам ее за твои собственные деньги?..
Первый американский издатель выскажется гораздо деликатнее:
– Твоя книга прекрасна. Но о лагерях мы уже писали. О фарцовщиках писали. О диссидентах писали. Напиши что-то смешное о Древнем Египте…
И вы будете лишены даже последнего утешения неудачника. Вы будете лишены права на смертельную обиду. Ведь литература здесь принадлежит издателю, а не государству. Издатель вкладывает собственные деньги. Почему же ему не быть расчетливым и экономным?
<...> Рано или поздно вас опубликуют. И вы должны быть к этому готовы. Потому что ваши иллюзии собственной тайной гениальности неизбежно рассеются.
Боюсь, что многие из вас окажутся средними писателями. Пугаться этого не стоит. Только пошляки боятся середины. Чаще всего именно на этой территории происходит самое главное…»

Книга «Ремесло» увидела свет в 1985 году, Довлатов оказался прав — он был издан, в американских и европейских издательствах. На родине его произведения стали доступны лишь в 90-х годах, уже после смерти писателя. Увы.