Вполне возможно, что вы загрустите после прочтения этой книги, и содрогнетесь от ужаса, и задумаетесь, и поблагодарите Всевышнего. Удивительная книга, написанная таким простым языком, как будто описанные в ней события — это не яркое позорное пятно в современной истории, а лишь зыбкий мираж прошлого, который вот-вот поблекнет и не повторится никогда. Дочитав последнюю страницу, я следом прочитала некоторые исторические материалы о немецком лагерном комплексе Аушвиц. Само название вызывает боль и ужас. На немецком его называли Аушвиц, но общественности он больше известен как Освенцим.

Нет сомнений в том, что речь в произведении идет именно об одном из лагерей, входящих в комплекс лагерей смерти Освенцим, несмотря на измененное в книге название. В этом адском месте было загублено множество человеческих жизней, по официальным данным около 4 млн. Там впервые фашисты опробовали химическое оружие — отравление людей ядовитым газом. Людей сотнями загоняли в камеры, затем также сотнями сжигали в крематориях, а если огненный адовый конвейер не справлялся, то просто в рвах за ними. Там проводились запрещенные и поражающие своей бесчеловечностью медицинские эксперименты, в частности по стерилизации женщин и кастрации мужчин, а также опыты над карликами и близнецами. И там жили дети. Более 230 тыс. детей не старше 18 лет стали узниками Освенцима, в момент освобождения лагеря советскими войсками 10 января 1945 года их осталось всего 611 человек, остальные были уничтожены и загублены.

Два мальчика девяти лет, рожденные в один день, находясь по разные стороны колючей проволоки, волею случая подружились. Бруно — сын немецкого военного-коменданта концентрационного лагеря Аж-Высь и Шмуэль — юный польский узник-еврей. Колючая проволока разделила их детский мир на две планеты. И эти дети как зеркальное отражение друг друга, да только зеркало оказалось кривым.

Так в чем же разница между людьми за оградой и военными? — спрашивал себя Бруно. И кто решает, кому надевать полосатые пижамы, а кому красивую форму?

Роман о нечеловеческих страданиях, увиденных глазами двух детей и переданных читателю через призму их детского восприятия.

До лагеря они добрались быстро. Бруно жадно разглядывал все вокруг. Глядя из окна своей спальни, он воображал, что в длинных строениях обитают счастливые семьи, по вечерам бабушки и дедушки сидят в креслах-качалках перед домом и рассказывают тем, кто хочет послушать, насколько лучше жилось, когда они были маленькими, и как они уважали старших, не то что нынешние дети. Бруно воображал, что все мальчики и девочки, живущие здесь, сбиваются в компании, играют в теннис или в футбол, прыгают через скакалку или чертят классики на земле.
<...> На самом деле было вот что: люди, сбившись в кучу, сидели на земле с опущенными головами, и вид у них был страшно унылый. Роднила их не только мрачность, но и жуткая худоба, ввалившиеся глаза и обритые головы. Последнее обстоятельство Бруно был в состоянии объяснить: вши, что же еще.

Да и откуда мог Бруно знать, что волосы сбривали у узников Освенцима до того, как их отправляли в газовые камеры, а сами волосы служили материалом для ткани, из которой потом шили грубую рабочую одежду. Он даже не знал, что идет война.

Да и не знал Бруно ничего про голодную смерть, о том, что дневной рацион человека в полосатой пижаме состоял из всего лишь 300 г хлеба, поллитра кофе и литра брюквенного супа, нескольких граммов колбасы и маргарина.

На полке лежала половина фаршированной курицы, оставшейся от обеда. Глаза Бруно загорелись от удовольствия: мало что в жизни он так любил, как холодную курицу в соусе из лука и шалфея. Вынув нож из ящика, он отрезал себе несколько сочных кусков, намазал их застывшим соусом, после чего обернулся к другу.
— Я рад, что ты здесь, — произнес он с набитым ртом. — Обидно, что надо чистить рюмки, а то бы я показал тебе свою комнату.
— Он приказал не двигаться с места, иначе меня накажут.
— Да плевать на него. — Бруно хотел казаться смелее, чем был на самом деле. — Это не его дом, а мой, и, когда папа в отъезде, я здесь хозяин. Ты не поверишь, он не читал «Остров сокровищ»!
Но Шмуэль его не слушал. Он не отрывал глаз от кусков курицы с начинкой, которые Бруно небрежно отправлял в рот.

Иногда Бруно приносил ему побольше хлеба с сыром, а порою ему даже удавалось спрятать в кармане кусок шоколадного пирога, но дорога от дома до того места у ограды, где встречались мальчики, была очень длинной, и Бруно успевал проголодаться по пути. Странно, но стоит откусить от пирога разочек, как незаметно для себя откусываешь снова, а потом опять и опять, и очень скоро от пирога остаются жалкие крохи, которые, конечно же, нельзя предлагать Шмуэлю — ведь они лишь раздразнят аппетит, но не насытят.

Невозможно пересказать сюжет, не потеряв важных нот в этой книжной симфонии. Да и ни к чему это, книгу нужно внимательно читать. И детали, детали... В них весь сок произведения. Не в сюжете, не в словах, а в деталях.

— Мне велели отмыть рюмки до блеска, — объяснил Шмуэль. — Им понадобился кто-нибудь с тоненькими пальцами.
Бруно уже сообразил, почему для этой работы привели Шмуэля, но тот, словно в доказательство, вытянул руку, и Бруно не мог мысленно не сравнить его ладошку с рукой поддельного скелета, которого герр Лицт приносил на урок, когда они изучали анатомию человека, — очень похоже.
— А я не замечал раньше, — ошарашенно произнес Бруно, будто разговаривая сам с собой.

Странное лицо, прямо скажем. Кожа была серого цвета, но такого оттенка серого Бруно еще никогда не видел. Большие глаза мальчика отливали карамелью, а белки были очень белыми, и, когда мальчик посмотрел на Бруно, тому почудилось, что на лице незнакомца ничего больше и нет, кроме огромных грустных глаз.

— Что это? — прошептал Бруно. — Что происходит?
— Такое случается иногда, объяснил Шмуэль. — Они заставляют людей маршировать.
— Маршировать? — изумился Бруно. — Я не могу, у меня нет времени. Мне надо поспеть домой к ужину. Сегодня у нас жареная говядина.

Конечно, сюжет книги на фоне исторических реалий выглядит абсолютно неправдоподобным, а его герои — выдуманными. Но главная мысль произведения понятна и очевидна — пусть подобное никогда не повторится.

Конечно, все это случилось очень давно и никогда больше не повторится.
Не в наши дни и не в нашем веке.