В аннотации автор объясняет суть названия: «"Семь жизней" — как тот сад расходящихся тропинок, когда человек встает на одну тропку, а мог бы сделать шаг влево или шаг вправо и прийти... куда-то в совсем другую жизнь? или другую смерть? или туда же? Эта книжка — попытка сходить во все стороны, вернуться и пересказать, чем все закончится». Но на самом деле у Прилепина садовый лабиринт: вот читатель думает, что нашел выход, а упирается лбом в стену. Непредсказуемый поворот сюжета и неожиданный финал.

История человека как книга, в которой на последней странице стоит многоточие, и читать её, не перечитать. Десять рассказов. Некоторые из них в высшей степени хороши и пронзительны. Рассказ — сложный жанр, ему присущи концентрированность, краткость, детальность, сжатость во времени и пространстве. И Прилепин великолепно освоил его законы. Я люблю Чехова и Бунина, и Захар Прилепин — достойный современный продолжатель философии малой формы.

Читаешь — словно прохаживаешься по портретной галерее, руки крестом за спиной, вглядываешься в лица, суешь нос и в написанное под рамкой, и в то, что тебя вроде бы не касается, анатомируешь детали, пытаешься представить, как и чем жил человек, в чем особенность его истории. У Прилепина так — проживаешь вместе с ним и героями их истории, соглядатайствуешь. Что примечательно — ни грамма пошлости, и ругнется порой автор — а как маслом чёрный хлеб помазал да луком закусил. Недосолить, переборщить — не про него. Прилепин пишет с любовью и уважением к читателю и русскому слову. Не изощряется без надобности, фантазирует, но вымысел его недалек от истины.

Особенно понравились рассказы «Шер аминь», «Петров», «Первое кладбище», «Ближний, дальний, ближний», «Семь жизней». Проникают в нутро, дергают за нити воображения и памяти.

«Иногда мне кажется, что у человека, помимо привычных стен и крыши, должен быть какой-то незримый дом здесь. Немного выше земли, но ещё не на небе.
Там живёт твоя судьба – в которой отразился весь ты сразу: прошлый и будущий, задуманный и свершившийся.
Судьба лежит на диване, закинув ногу на табурет, стоящий тут же, посасывает не дымящую трубку, разглядывает газеты.
Я хотел бы надеяться, что в газете мой портрет, но вряд ли.
Надоели уже судьбе мои портреты.
Иногда судьба разволнуется о чём-то, встанет с дивана, подойдёт к двери, постоит в задумчивости, вернётся обратно. Сядет на диван, сидит.
Дома, в столовой, два твоих ангела от нечего делать играют в шашки… или нет, в поддавки.
Между ними стоит вазочка с вареньем, скажем – сливовым, они по очереди, не глядя, тянут туда руку и, зачерпнув одной и той же ложкой, едят. Иногда руки сталкиваются, и ангелы смеются.»

Из рассказа «Первое кладбище»

А рассказы «Зима» и «Рыбаки и космонавты» настолько реалистичны и с юмором написаны, что смех сквозь трогательные слезы, и киваешь, киваешь, не иначе как.

«На ноге моей была сандалия, на лбу – дурацкая панамка, лацкан отсутствовал вместе с пиджаком.
«Надо цветы купить», – вспомнил я.
Жена меня ждала к определённому времени, оставалось минут семь, но я должен был успеть.
Надо достойно начать долгий путь отцовства.
Универсальный магазин сверкал, как стеклянный гроб из сказки Пушкина. Тут вроде бы водились цветочки.
Открыв подлокотник автомобиля, я собрал все пыльные медяки.
«Сторгуешься!» – мстительно, но весело то ли пообещал, то ли приказал себе и, вдарив дверью, пошёл.»

Из рассказа «Рыбаки и космонавты»

Открывается сборник рассказом «Шер аминь», в котором Прилепин разыграл читателя, поначалу направив его не по той тропинке, а затем указал правильный путь. Закрывается — рассказом «Семь жизней», оба написаны от первого лица. О себе. Или о каждом из нас.

«Я так и не догнал отца.
Всё с самого начала шло наперекосяк.
Всё было бы иначе, если б он не ушёл.
Всё было бы иначе, если б он не ушёл тогда.
Всё было бы иначе, если б он не ушёл тогда от меня.
Поверили? Поверили, да?
Думаете: вот, раскрылся, наконец, а мы ведь догадывались, как у него тоскливо и скользко внутри.
Ничего вы не догадывались, помалкивайте.
Теперь расскажу иначе.

<...>Отец ушёл, я не догнал его.
А если б он вернулся – тогда дали бы всё, что дали с лихвой теперь?
Я бы, конечно, сбагрил всё это нынешнее добро, чтоб догнать отца, чтоб только его догнать – но со мной никто не торгуется, никто ничего не предлагает: тут обмена нет, тут только раскладывают перед глазами всякую чудесную всячину – и я беру.

<...>Зато теперь я сам могу написать любое слово у себя на лбу, и моё право на это переедет поперёк любую ухмылку – береги зубы, глупый человек, о чём ты смеёшься, глупый человек, ты смеёшься о себе. Аминь.
Разноцветный шарф уже полон моим дыханием, снег тает на лету, враль-февраль, ты проиграл, или, может быть, выиграл, ты научил меня всему, но я не умею сделать ни одного вывода из произошедшего.
Стою теперь на пороге, мои чада вопросительно озирают мою зимнюю одежду, глаза их горячие, глаза их смотрят.
Спрашивают, куда, надолго ли.
Решаю, что делать: уйти, не оглянуться? Или вернуться – взять на руки? Как угадать, что им поможет?»

Из рассказа «Шер аминь»